Юлиу Эдлис - Ждите ответа [журнальный вариант]

И все беспокойство, все тревоги, все его мрачные предчувствия обратились разом в такое острое, злое раздражение против Кати, что будь она сейчас рядом, он, кажется, надавал бы ей оплеух, пусть убирается как есть, в рваных джинсах, в свою Америку! Знай свое место, не лезь куда тебе не велено, не смей!..

Ему вдруг стало казаться, что Катя одна виновата во всем случившемся и в том, чему еще неизбежно предстоит случиться, — в дефолте, в неминуемом банкротстве банка, в разорении, и тогда все пойдет прахом!.. Ему пришло в голову, что все дело в том, что она, как была в университете беззаботной и легкомысленной американочкой в разношенных кроссовках и с вечным затасканным рюкзачком за плечами, такой и осталась, что она чужая в России и в его жизни, ей никогда до конца не понять ни его, ни Россию и все, что он видел в ней русского, якобы унаследованного от русского отца, — заблуждение, самообман. Он вспомнил, какая она свободная и бесшабашная в постели, и ему впервые пришло на ум — сколько же наверняка было у нее до него мужчин, которые ее этому научили, развратили, сделали обыкновенной шлюшкой, и она этого не стесняется теперь даже перед собственным мужем. И все ее изобретательные ласки — ласки поднаторелой, опытной уже с ранней юности шлюхи, которая только потому и вышла за него замуж и поехала с ним в далекую Россию, что позарилась на его деньги. Какая американка не мечтает с детства выйти замуж за деньги, а все остальное — любовь, привязанность, нежность — туфта и притворство, и, подвернись ей не он, а кто-нибудь другой с тугой мошною, она и с ним была бы в постели такая же раскованная и изощренная и поехала бы за ним хоть на край света!..

Ей надо запретить раз и навсегда даже переступать порог банка, пусть сидит себе дома и возится со своим чертовым газоном, пусть научится готовить человеческую еду, а не притаскивать каждый день из «Макдоналдса» или супермаркета готовые хот-доги и жареный картофель в бумажных кулечках, хотя сама же и отказалась от кухарки… Неистребимая любовь американцев к дурной готовой пище!..

В окно он видел, как Катя и Левон Абгарович остановились у дверей дома, продолжая что-то обсуждать с деловыми, напряженными лицами. Абгарыч — пришло ему в голову, и он разъярился еще больше, — вот кто всему виною, хозяин в деле может быть только один, а все остальные — не более чем безгласные подчиненные, выполняющие, не рассуждая, его волю и приказы. Он с каким-то мстительным злорадством решил, что и самого Левона Абгаровича самое время укоротить, указать ему его место: слушай и исполняй!..

При этом он совершенно отчетливо и трезво понимал, что не прав, что сейчас не время сводить счеты и закручивать гайки, надо бы для начала узнать, что эти двое надумали и чем занимались всю ночь в банке. Надо взять себя в руки и не подавать вида, будто он раздражен и зол и, главное, что злоба и раздражение его — от страха того, что он может сейчас от них услышать.

Он налил себе еще виски и так же разом опрокинул в себя, при этом подумав не без насмешки над самим собою, что успокаивает себя чисто русским способом…

Войдя в комнату, Катя плюхнулась в изнеможении в ближайшее к двери кресло, скинула с ног кроссовки и стала растирать себе босые пятки, шевеля пальцами затекших ног. На лице ее не было ни следа вины или неуверенности в том, что они с Левоном Абгаровичем все правильно сделали ночью в банке, не спросясь мужа и шефа, только смертельная усталость, да еще, как показалось Иннокентию Павловичу, выражение гордости и даже торжества. Левон Абгарович хотел было что-то сказать, но она не дала ему:

— Я сама, Абгарыч. Только дайте мне хоть немного прийти в себя. Кеша, не торопи меня, пожалуйста, это слишком серьезно, а я едва держусь на ногах. Лучше дай мне что-нибудь выпить. И Абгарычу тоже. Для смелости.

Иннокентий Павлович сдержал себя, ничего не сказал, ни о чем не спросил, подошел к бару и налил в два стакана виски. Тер-Тевосян опорожнил свой разом, жадно, Катя же пила, отхлебывая маленькими глотками. Пауза затягивалась, и Иннокентий Павлович наконец не выдержал:

— Ну?!

Катя допила до дна свой стакан, заглянула в него, не осталось ли чего-нибудь на донышке, потом сказала, не отрывая взгляда от стакана:

— Ты, собственно говоря, банкрот, Кеша. Или почти. Мы тебя обанкротили — на время, пока все не уляжется. Мы сделали единственно разумное из всего, что только можно было придумать. И чему меня, да и тебя тоже учили в Гарварде. — Подняла глаза на Тер-Тевосяна: — Главное сказать должна была я, я и сказала. А теперь твоя очередь, Абгарыч, о'кей?.. У тебя лучше получится, ты умнее.

Иннокентий Павлович не мог произнести от неожиданности и растерянности ни слова, только и сделал, что протянутый ему Катей пустой стакан грохнул со всей силой об пол, осколки, расплескав солнечные брызги, разлетелись со звоном по всей комнате. И лишь после этого грубо, злобно выматерился.

— Не спеши бить хрусталь, Кеша, — остановил его Левон Абгарович, — пригодится еще в свое время пить за здравие. И если можешь, не перебивай меня хотя бы пять минут. На пять минут тебя хватит?

Иннокентий Павлович, словно выхаркивая застрявший в горле ком, глухо повторил:

— Ну?!

— Не перебивай его, Кеша, — сказала Катя, — еще успеешь материться, мне даже интересно, я никогда не слыхала, как ты материшься, у тебя это очень ловко, оказывается, получается.

— Ну?! — ничего другого выдавить из себя он не мог.

— Не забудь, ты обещал не перебивать, — напомнил Левон Абгарович. — Операция не совсем обыкновенная, но не раз опробованная при подобных ситуациях, и не банками в мировом масштабе, ты уж не обижайся, малявками, как наш, а гигантами, монстрами, корпорациями с миллиардным оборотом. В тридцатые годы, во время великого кризиса, в Америке умные люди только так и уходили от краха. Не всем удавалось, правда, но это был единственный шанс.

Тут наконец Иннокентий Павлович обрел вновь голос и закричал на весь дом:

— Ты мне не суй под нос свою Америку! Про Америку я тебе сам могу рассказать, чего ты и слыхом не слыхал! Говори все как есть! Что вы там насобачили?!

— А обещал не перебивать, — укорила его Катя. — Хочешь, я тебе тоже налью?..

— Говори же! — сорвавшимся от крика голосом велел он Левону Абгаровичу.

— Для начала, почему — ночью?.. А потому, тут ты прав, что мы не Америка, а, к счастью, Россия. Случись у них в национальном масштабе что-либо подобное, они объявили бы тут же чрезвычайное положение, отключили всякую связь, все чиновники в правительстве во главе с президентом бдели бы ночь напролет, запретили бы немедля все банковские операции. Но мы — Россия, ночью чиновники привыкли с похмелья спать, а уж нашего-то президента как-то не принято тревожить зря, если только, не приведи бог, не началась ядерная война. А без президента какие могут быть приняты решения, кто осмелится, да кому это и в голову придет? Вот и легли все до одного спать, даже не сменив обмаранные кальсоны. И межбанковская электронная связь, по крайней мере до утра, не прерывалась, работала на всю катушку…

— Ну?! — у Иннокентия Павловича будто пропали все другие слова, кроме этого «ну».

— Уж я-то наших чиновников и начальников знаю как облупленных, сам был чиновник и начальник, — Левон Абгарович продолжал говорить ровно и спокойно, стараясь тем утихомирить и Иннокентия Павловича. — А наблюдение это не столько мое насчет Америки и России, это первой на ум Екатерине Георгиевне пришло, ей, что называется, и карты в руки. Тебя нет, где ты — неизвестно, телефон твой не отвечает, пришлось поневоле брать всю ответственность на себя…

— Короче! — приказал Иннокентий Павлович. — Не тяни кота за хвост!

— Короче, хорошо. Ты видел вчера разъяренную толпу у банка и первым понял, что это все мелкая сошка, копеечные вкладчики, плотва, они только и могут, что митинговать, вымаливая свои гроши, по привычке все еще надеясь на правительство и всесильного президента, который по доброте душевной тут же их услышит и пожалеет. А вот крупным рыбинам, акулам не надо митинговать, они-то прекрасно знают, что, даже захоти президент им помочь, у него за душой ни гроша. Они подождут день-другой, посмотрят, что у них самих в гроссбухах делается, позвонят и сами приедут или тебя к себе пригласят, чтобы за чашкой кофе поразмыслить, как сообща выбираться из этой ситуации — ведь дефолт, как поется в песне, один на всех и за ценой никто не постоит. А с плотвой можно и не церемониться, достаточно обещать им, что рано или поздно они получат свои жалкие доллары, надо только поверить нам и набраться терпения. Еще Сталин, помнишь, за что благодарил русский народ после победы?.. — за терпение. Он терпеливый, русский народ, в этом его главная сила…

— Не тебе, армяшке, рассуждать о русском народе!.. — не удержался Иннокентий Павлович. — Как грабить его, тут вы первые!